С этической точки зрения писать здесь о своей жене и друге не совсем удобно. С другой стороны, есть неоспоримый факт: в Павловске живет и работает интересный поэт и прозаик Антонина Каримова...
Так пусть о ней говорят другие, ее друзья и наставники. Но сначала маленький отрывок из моей повести «Королевка Тошка».
«НОВЕНЬКАЯ»
— Здравствуйте! Вы — Марат?
Июнь двухтысячного. Мир въехал в новое тысячелетие. В «миллениум» — говорили торжественно. А в России чёрт-те что творилось. Бурлила страна. Но в Павловске — тихо-тихо, сонно-сонно. Правда, по выходным музей-заповедник окружали иномарки, а в самом городке — безлюдно. Только у входа в дом культуры царит некоторое оживление: здесь по субботам собираются непризнанные гении пера, организовавшие пару месяцев назад писательский союз.
Марат, руководитель союза, пятидесятитрёхлетний лысеющий мужчина с седой бородкой разглядывает «новенькую». Перед ним маленькая хрупкая женщина, по фигуре почти подросток: короткая чёрная юбочка и белая кофточка. «Повяжи галстук и марш на пионерскую линейку», — подумал про себя Марат.
— Я — Тоня Кармолик. Меня к вам Юрий Иванович Логинов, руководитель лито из Пушкина прислал, — говорила она тем временем быстро-быстро, как ученица, будто подтверждая его наблюдение о подростке-школьнице, а он вспомнил поэта Логинова из Союза писателей России. «Выходила тоненькая-тоненькая, Тоней называлась потому...», — пришла в голову строчка Александра Прокофьева. Наверное потому, что стояли они на улице Красных Зорь, а у того — чекиста и поэта — одна книжка так называлась. А ещё потому, что и в самом деле эта Тоня очень худенькая. — «Голодает, что ли? Вон как щёки впали... И полголовы седая. Видно, не сладко тебе живется, Тоня Кармолик».
— Я очень рад, — сказал он наконец, — заходите к нам. Посидите, послушайте. Вы пишете стихи?
— Да, немного.
— Почитаете нам?
— Сегодня? Так сразу?
— А чего тянуть?
Через неделю ее приняли в союз, не загроможденный формальностями. А вскоре после этого произошла страшная трагедия: при пожаре погиб в своем доме поэт Юрий Логинов. Вместе с женой — Тамарой Никитиной, тоже поэтессой...
Ничего личного в то время между ними не возникло, да и не могло. Марат был женат, любил жену и думал, что это навсегда. У Тони тоже была семья. И она, в меру своих сил, боролась за неё. Об этом она потом напишет в своей повести.
Среди писателей она сразу как-то выделилась. Во-первых, своим весёлым, лукавым нравом. Во-вторых, прямотой: дипломатии в ней — ноль. Говорит — что думает, врать не умеет. Если ей не нравятся чьи-то опусы, так прямо и заявит. Доставалось от неё и Марату. Странно, но обижались на неё редко. Умела аргументированно объясняться.
Словом, из новеньких быстро стала своей.
А потом были весёлые капустники, посвящённые юбилярам, и там они веселили друг друга шуточными экспромтами:
Расцарапала сердце в кровь,
Назвала почти что скотиной...
Безответная моя любовь,
Синеглазая моя Антонина.
Любовью и не пахло, просто шутки. В тот же вечер, например, любвеобильный Марат «объяснялся» в любви другой поэтессе:
Я б украл тебя, Зоя Ли,
Только я теперь «на мели».
Пройдёт ещё полтора года, и начнёт разваливаться его семейная жизнь. Жена сломает ногу, и Марат будет её выхаживать почти год, а потом, когда та выйдет на работу, сорвётся, как после шока: на случайной вечеринке влюбится в свою молодую сотрудницу до безумия и всех поставит «на уши». Сумасшествие будет продолжаться недолго, но он напишет три книги стихов любовной лирики, похожей на горячечный бред, и одну из них даже выпустит в свет. Потом очнётся, как от запоя, но семейные узы будут уже подорваны. А спасёт его Тошка. Кто без греха — бросьте в него камень...
Илья ФОНЯКОВ:
«По правде говоря, мне кажется странным, что повесть Антонины Каримовой «Жила-была девочка...», напечатанная в свое время в журнале «Царское Село» и удостоенная в 2007 году премии имени Н. В. Гоголя на Санкт-Петербургском литературном фестивале, до сих пор не пришла к читателю в виде книги. И если возникла возможность наконец издать эту повесть (вместе с другими произведениями того же автора) — я обеими руками за такое издание!
Повесть «Жила-была девочка...», как и все написанное А. Каримовой, по крайней мере в прозе — произведение открыто автобиографическое. Но, в отличие от многих сочинений подобного рода, автор не сосредоточен только на «себе любимом». Страницы ее повествования (обеих повестей и примыкающих к ним небольших зарисовок, которые автор почему-то называет «эссе») густо населены людьми — ближними и дальними родственниками, соседями, соучениками, сослуживцами, перед нами проходит целая галерея судеб, характеров — а ведь ничего более интересного нет на свете, как отмечал еще Достоевский. Наблюдательность, памятливость автора поразительны. В результате перед нами возникает живой, неприкрашенный «портрет» самой жизни — единственной и неповторимой, прекрасной и страшной. Жизни, в которой существуют непутевые пьяницы Степка и Петруха, где алкоголик-сын убивает по пьяни алкоголика-отца, и тут же, рядом, проходят под руководством энтузиасток-учительниц школьные олимпиады, спортивные соревнования, девочки в далеком селе «играют в балерин», мечтают сами когда-нибудь выйти на сцену — и у кого-то эта мечта даже сбывается.
Эмоциональным центром повести «Жила-была девочка...» является история Володи, первого мужа главной героини, честного, доброго и скромного человека, толкового инженера, которого новые «хозяева жизни» втягивают в свои авантюры, обирают, смешивают с грязью и доводят в итоге до безумия, до мании преследования и самоубийства. Такого в нашей литературе до А. Каримовой, кажется, еще не было.
Не было, как мне представляется, и такой героини, как центральный персонаж повести, рассказчица — прошедшая, можно сказать, все круги житейского ада, знакомая и с самой черной работой, и с предательством, и с безденежьем — но, вместе с тем, и с Апулеем, и с Томасом Манном, и с даже с Карлом Поппером, чьи «симпатичные идеи» она подхватывает и пересказывает вслед за Даниилом Граниным. Потому что жажда знаний, тяготение к высокой культуре у нее поразительны столь же, как и жадный интерес к самой жизни.
Второй повести — «Смертные грехи», — включенной в нынешнюю рукопись, пожалуй, не достает такого эмоционального центра, какой есть в первой. Это просто цепочка житейских наблюдений, историй, которые порой можно безболезненно менять местами. Кое-где намечается вроде бы какие-то сюжетные линии (линия фронтовика — дяди Коли с его злоключениями, линия некоего Ромы, когда-то милого и трогательного мальчика, вконец загубившего себя во «взрослой» жизни), но они, как говорится, «погоды не делают». Тем не менее, сами по себе рассказанные эпизоды настолько убедительны и достоверны, что я высказываюсь за публикацию и этой повести в ее нынешнем виде. Читаться она будет. Недаром одна из собеседниц говорит рассказчице: «И у нас все так и было, так и было».
Такую же, в сущности, цепочку эпизодов мы находим и в заключительной части книги под упоминавшейся рубрикой «эссе». Они так же достоверны, так же читаемы. Я бы только не стал использовать это несколько манерное жанровое определение — «эссе». Тем более, что и по смыслу оно здесь мало подходит. «Эссе» в переводе означает «опыт». Опыт рассуждения на ту или иную тему. Под такую рубрику подходят лишь некоторые из «главок» А. Каримовой. Такие, например, как «Государство — это не мы» (сильное, хлёсткое название!). В целом же я предложил бы взять какую-нибудь более простую и естественную формулировку, вроде «Страницы жизни» или «Заметки на каждый день».
Важным достоинством книги А. Каримовой является то, что при всей неприкрашенности рисуемых ею картин это — отнюдь не «чернуха». Автор не плачется, не жалуется на жизнь.
Он борется, бьется за себя и близких, за свое понимание добра и справедливости. И с полным основанием делает вывод: «И все-таки у страны есть будущее». Этот вывод выстрадан — и поэтому дорогого стоит«.
Александр Ласкин, писатель, член СП СПб, и Союза российских писателей:
«Бывают писатели, которые начинают без разбега. Так начала свой литературный путь Антонина Каримова — по сути, все написанная ею на сегодня проза, умещается в большую книгу „Жила-была девочка“, недавно выпущенную в Петербурге.
Это очень личная проза. Настолько личная, что может показаться дневниковой. Нет никакого сомнения, что речь идет о реальных событиях, действительно произошедших с автором.
Впрочем, столь сильная связь с конкретными обстоятельствами не мешает проявиться поэтическому началу: когда Каримова говорит о детстве, проведенном на Вологодчине, о своем родном селе Ёрга, ее голос взмывает вверх и звучит наиболее сильно. Это самые ценимые мною страницы этой прозы: они говорят о Каримовой не как о бытописателе, а как о поэте. Сразу вспоминаешь, что писательница начинала свою литературную работу со стихов.
Что касается автобиографичности, то мне думается, что это черта определенного периода. Хорошо, что этот период уложился в книгу и, тем самым, получил завершение. Я уверен, что следующая книга Каримовой будет с героями и сюжетом, никак не связанным с ее личными переживаниями. Хотелось бы, чтобы это был детектив или историческая проза — в литературной иерархии эти жанры наиболее объективные.
Подводя итог своей короткой рекомендации, я хочу еще раз подчеркнуть: Антонина Каримова, несмотря на свои вологодские корни, давно стала петербургской писательницей. У нее есть все, что должно отличать литератора нашего города: стиль, вкус, собственные темы и интонации».
Владимир Шпаков, член Союза Писателей СПб с 1996 г., Лауреат премии Н.В. Гоголя за 2010 год
По законам жизни
В современной прозе нечасто сталкиваешься с подлинным опытом, воплощенным на страницах. Отпустив на волю воображение, литераторы что-то выдумывают, высасывают из пальца, стараясь развлечь, позабавить и т. д. Книга Антонины Каримовой погружает читателя в подлинный, не выдуманный мир, сохраняющий при этом разнообразие и колорит.
Первое большое произведение книги — повесть «Жила-была девочка» — явно имеет автобиографическую основу. Жизнь героини описывается с младых ногтей: детский сад, школа, студенчество, родители, первая любовь, замужество, рождение детей... Вроде бы обычная жизнь, но ее течение и драматические повороты крепко держат внимание читателя. Та самая обычная жизнь в зрелом возрасте ставит подножку, посылая героине серьезное испытание, которое она с трудом выдерживает. Потом появляется еще один мужчина в ее жизни, возникает тяга к литературе, какие-то новые интересы, в общем, жизнь продолжается.
Впрочем, слово «героиня» здесь не очень подходит, поскольку мы видим способ письма, когда автор избегает фантазировать, предпочитая подчиняться не законам воображения, а законам жизни. Он вдруг осознает, что жизнь невероятно богата сама по себе, никакое воображение не в силах выдумать то, что она время от времени преподносит. А тогда нет смысла выдумывать — есть смысл только отбирать и выстраивать отобранное...
...Второе большое произведение называется «Смертные грехи». Биографическое начало проглядывает и здесь, хотя структура текста несколько иная. В этой повести уже нет очевидной хронологии, выстроенной вокруг судьбы героини. Тут судеб много, именно они становятся главной темой, основным предметом рассмотрения. Жизнь, как говорилось выше — очень богата на людей и на события, вот автор этих людей вкупе с разными (по преимуществу драматическими) событиями и описывает.
Причем не просто описывает, как бесстрастный хроникер, а пытается анализировать, размышлять, задумываться о тайне человеческого бытия и смысле жизни. В основе тут может быть и судьба человека (главка «Судьба Нади»), и фильм «Остров», который у автора — в отличие от большинства зрителей — не вызывает большого восторга. Антонина Каримова в данной повести занимается помимо прочего тем, что называют «нравственной философией». С ней можно соглашаться, можно не соглашаться, но читать эти суждения в любом случае интересно.
«Нравственная философия» присутствует и в нескольких эссе, завершающих книгу. Тут есть размышления о творчестве Чехова и Гоголя, воспоминания о поездке на Вологодчину (это родина автора), и все это, опять же, написано добротным языком, динамично и не скучно. Что касается финального эссе под названием «Утрата родственных отношений», то здесь никакая «философия» уже не работает — это, можно сказать, крик души. Автор без стеснения рассказывает о горьких и печальных приметах нашей действительности, когда «сын восстает на отца» в борьбе за ничтожные квадратные метры. Ну, что ж, если пишешь по законам жизни, надо быть верным этим законам до конца. Честность автора, его искренняя боль — это не так уж и мало.
В шестом номере «Невы» есть маленькая заметка редактора отдела публицистики Бориса Соломоновича Давыдова о книге Тони:
А. Каримова. Жила-была девочка... Смертные грехи. — Genio Loci, 2011. — 352 с.
«Одно из сильнейших потрясений моего детства — „Жила-была девочка“, кинофильм о блокаде, снятый в 1944 году. Как теперь понимаю, крайне причесанный фильм. Но это — „теперь понимаю“, а „тогда“, в раннем детстве, ревел в отцовский китель, жалея Настеньку и Катеньку... И вот — книга с таким же названием, и будь оно другим, не вспомнил бы сейчас ни себя четырех-пятилетнего, ни „Правду“ на Разъезжей, ни свои горькие детские слезы, ибо поведанное Антониной Каримовой — вне связи с ленинградской блокадой. Но если читать написанное ею, отринув лень и скуку, то судьба автора-героини этой очевидно автобиографичной книги остылым тебя не оставит, при том, что повести, составившие томик, — житейские будни ординарной судьбы, и ничуть не более того. Все пять повестей книги состоят из главок, каждая — мал мала меньше, и в каждой свой законченный сюжетик. В предисловии к книге недавно умерший Илья Фоняков пишет: „Наблюдательность, памятливость автора поразительны. В результате перед нами возникает... „портрет“ самой жизни... Жизни, в которой существуют непутевые пьяницы Степка и Петруха, где алкоголик сын убивает по пьяни алкоголика отца, и тут же девочки в далеком селе „играют в балерин“, мечтают сами когда-нибудь выйти на сцену — и у кого-то эта мечта даже сбывается“. Если хотите, „Жила-была девочка“ — сбывшаяся мечта автора».
Конечно, эти свидетельства наших друзей и наставников характеризуют Тоню, главным образом, лишь как литератора. Поэтому позволю себе еще несколько слов. День рождения у нее 6 июня, «приобщилась к гению», как она сама написала в шуточном четверостишье. Очень милый и добрый человек. Поразительно ее умение дружить. До сих пор встречается и дружит со сверстницами, с которыми в детстве играла в куклы, и с теми, с кем ее сталкивала судьба, уже никогда не расстается. Может быть поэтому мы живем открытым домом, у нас постоянно кто-нибудь в гостях.
У Тошки есть особенность: услышит понравившийся стих и запоминает его навсегда. Для меня, «склеротика», жена — ходячее справочное бюро. Теперь не могу представить, как вообще без нее жил. Еще Тоня очень веселая, смешливая: смех и шутки в нашем доме — с утра до ночи. Это отражается и в ее творчестве: в свое время она даже выпустила книжку «Ну и семейка!», где собрала под обложку веселые реплики детей и мои оговорки. И до сих пор собирает.
А еще Тоня обожает играть в шахматы. Играем мы примерно на равных, пожалуй, даже я проигрываю чаще. Сейчас, когда я пишу эти строчки, Тошки дома нет, убежала в шахматный клуб имени Алехина в Царском Селе участвовать в турнире.
А еще она любит готовить, а ее блины пользуются среди друзей и знакомых такой же популярностью, как ее книги. Тоня — очень не ленивая в отличие от меня, в доме всегда чисто и уютно.
Эту подборку хочу закончить последним абзацем из повести «Королевка Тошка». Чтобы не добавлять ничего: «Мы вместе двенадцать лет. Я не знаю, много это или мало и, тем более, не ведаю, сколько ещё мне осталась прожить с тобой... Знаю одно: в этой жизни ты моё последнее пристанище, и грех было бы желать иного. Чтобы не сфальшивить, позволь мне на этом закончить... Вернее, не так. Чтобы закончить повесть, позволь мне позаимствовать у тебя три последние строчки твоей книги. Только перевожу в мужской род, а всё остальное, как сказала Королевка Тошка: «Наверное, это выглядит хвастовством, но я счастлив. Нравится ощущать вкус жизни. На этой ноте и завершаю повесть. Не задумываюсь: что будет завтра... Просто надеюсь...»
Антонина КАРИМОВА
Из книги «Здравствуй, Ёрга!»
БЛАГОСЛОВЕННОЕ ДЕТСТВО
***
Расчесал кудельку
ветерок по небу.
Вот бы на недельку
в сказочную небыль.
Мне бы птицы крылья -
я бы полетела,
на родном крылечке
тихо посидела
и, как в детстве, солнцу
песенку бы пела.
На меня б в оконце
матушка глядела.
***
Благословенное детство.
Утром заснеженным ранним
пахнет замешенным тестом,
дымом затопленной бани,
звонких поленьев смолою,
печки уютным теплом,
влажного пола сосною,
свежим с мороза бельем.
Пахнет вареной картошкой,
сдобой, парным молоком,
тающей в миске морошкой,
сочным соленым грибком.
Делаю лунки дыханьем,
а за окошком пурга
в блещущем инеем чане
настом крахмалит снега.
Портрет
С портрета девчушка глядит недоверчиво, строго,
не веря, что вылетит птичка, и все же надеясь.
В глухую деревню, давно позабытую богом,
явился фотограф, в дремучести удостоверяясь.
Народ как на праздник, изба переполнена светом.
Ковер с олененком, садимся семьей на диванчик.
Брат плакал — боялся: а вдруг он исчезнет бесследно,
и лишь на картинке останется маленький мальчик.
Но сходства с портретом я в зеркале вижу все меньше,
и только в глазах та же самая птичка надежды...
***
Закатилось как мяч мое детство куда-то
иль уплыло по речке, застряв меж камней.
И не песней, а плачем заманит обратно
стародавний уют обветшалых плетней.
А под синью небес избы, вросшие в землю,
тянут руки мостки к обмелевшей реке.
Заколдованный лес, полный ягоды, дремлет,
но ни детского смеха, ни следа на песке.
А не с этого ль склона ватагой, гурьбою
мы летели к воде, от восторга крича?
Ликовала река и влекла за собою,
и ловила наш смех в предзакатных лучах.
НА ВЫСТАВКЕ СТАРИННЫХ ВЕЩЕЙ
ИЗ КОЛЛЕКЦИИ И. А. ФОМИНЫХ
Старинные вещи — хранители детства -
красою не блещут,
но тот умывальник, висевший за печкой,
был чищен до блеска.
А тот чемоданчик мы звали бареткой -
смешное названье,
им в школу играла и, помню, бывало,
ходила с ним в баню.
С трубою утюг мне драконом казался —
углем нагревался.
На «Зингер» машинке нам варежки шили
из мягкой овчины.
И помню ягнят: альбинос красноглазый
моим был ягненком.
Как сердцу знакома той шляпы солома,
из бересты солонка...
В большом магазине притихли в витрине
старинные вещи,
невольно открыв потаенную дверцу
из памяти к сердцу.
***
В лица детские чаще смотрю -
как водой умываюсь живою.
По природному календарю,
несомненно, меня уже двое.
И во мне кто-то тайно живет,
и меня беспокоит немножко,
и толкается нежно в живот,
может, ручкой, а, может быть, ножкой.
Хоть порой тяготит этот плен,
дискомфорта терплю неизбежность.
Не желаю покоя взамен
за тревожную, светлую нежность.
И мне не за что Бога гневить,
всё в судьбе принимаю за милость,
каждый день признаваясь в любви
существу, что во мне зародилось.
***
Окрыленность, невесомость в теле:
не идешь, а будто бы летишь.
Колокольный звон в златой купели
умывает утреннюю тишь.
И погода словно по заказу.
Необычный выдался мне год -
за утратой осчастливил сразу.
Мамы нет... И доченька растет.
Осторожно над коляской-зыбкой
наклоняюсь, словно ворожу,
и улыбку, в ямочках улыбку -
знак их тайной связи нахожу.
Колыбельная
Спи, мое солнышко,
в колоске зернышко,
спи, моя хорошая, баю-бай.
Пусть тебе приснится сон:
под святой перезвон
ты плывешь на облаке в дивный край.
Спи, звоночек маленький,
мой цветочек аленький,
сказка заповедная так близка.
Пусть тебе приснится сон,
на рассвете сладок он -
пьет нектар бабочка из цветка.
«Спи, моя девонька,
выросла эвон как, -
ворковала мама мне, — Бог с тобой».
Снился сон: над рекой
цвел закат розовый
и стрекоз перламутр голубой...
ВДАЛЕКЕ ОТ СУЕТНЫХ РЕЧЕЙ
***
Мне воспеть суждено
край заброшенный, милый.
Не была я давно
у отцовской могилы.
Лес осенней порою
так светел и чист.
Тихо глажу рукою
с прожилками лист,
кисть рябины нарядной
на холм положу
и отцу — будто рядом -
о себе расскажу.
***
Спи вечным сном, отец, не ведая печали,
я именем твоим сынишку назвала.
Войны нелегкий крест — вас всех на нем распяли.
За то, что не погиб — Всевышнему хвала.
И жил ты как боец, сурово и достойно,
не метил в кабалу к удачливой судьбе.
Спи вечным сном, отец, в обители престольной
и знай, что я люблю и помню о тебе.
***
Мне б хотелось навечно остаться в том сне -
в нем бегу огородом к реке по весне.
Где сосна разговоры ведет с ветерком -
там со склона-угора скачусь кувырком...
В доме топится печь, слышу мамину речь -
как же этот уют мне желалось сберечь!
И, завидев отца, я слетаю с крыльца
в несказанный тот свет дорогого лица...
***
Мне не нужен посредник между мною и богом.
Как берёг мой отец родники — не забуду.
Поклонюсь, возвращаясь, родному порогу,
дому, каменке в бане, а Бог мой повсюду:
Он в сосне и в реке, в золотистом песке,
в камне по-над водою, что помнит меня,
в шелестящей осоке, в голубой стрекозе
и в закате отжившего дня.
***
Как светло и умиротворенно
вдалеке от суетных речей
помолчать под куполом соборным
в тишине и сумраке свечей.
Ощутить судьбы своей непрочность
и себя — связующим звеном -
позволяет маленький листочек
с перечнем помянутых имен.
Их созвучье — некий код условный —
узнаваем на чужих устах,
и хочу поверить в мир загробный,
в рай всех светлых душ на небесах...
На пороге...
И нет в отчем доме былого убранства,
утрачен уют.
Знакомые лица опухли от пьянства,
с трудом узнаю.
А в красном углу, под самою божницей,
картины висят,
повсюду со стен похотливые лица
глумливо глядят.
У новых жильцов есть одна лишь отрада -
хмельная вода.
Бежать бы из этого дома мне надо,
да на ночь — куда?
Они же по пьянке дерутся, как звери,
вокруг всё круша.
В угарном похмелье их облик потерян,
но где же душа?
А мне бы до завтра в углу притулиться,
к могилам сходить,
нарвать васильков, той земле поклониться,
на речке побыть...
Ничто в этом доме уже незнакомо,
шагну за порог —
каким же ты в детстве казался огромным,
прощай же, на старости лет оскверненным,
храни тебя, Бог.
***
1. Вечер.
Оживет в душе наречье — вологодский говорок,
мое детское запечье, пред челом печи шесток.
Над опечком три ступени на полати вознесут,
круторогие олени на простенке воду пьют.
Очеп к матице приплюснут, перехваченный кольцом,
в зыбке, сробленной искусно, спит дитя невинным сном.
Лишь ребенок шевельнется — очеп с люлькою качнется,
как живое существо, — убаюкает его.
Дедом срублен дом высокий, и венцов его не счесть,
над речушкой волоокой журавлем глядит окрест.
Над столом в углу божница, за лампадкой образа.
А на избице светлицы всполохнет детей гроза.
Полог там шатром огромным, как в стручке — детишек ряд.
По тесининам хоромным каблучки дождя дробят,
да не стукотно, а мягко. Усыпляет деток сладко,
кружит песенка дождя, грустью сердце бередя.
2. Утро
Поутру томится тесто, пухнет и вздыхает.
На почетном видном месте самовар сверкает
и кровать стоит невестой — замуж выдать впору,
накидушки на подушках, убрана в подзоры.
Ох и басок край подзоров с трех сторон кровати,
кружевных ее подолов хватит на три платья.
По избе форсила детстве в этаком убранстве,
мнила из себя принцессу в тридевятом царстве...
Где та глупая девчушка, вся из тряпочных затей,
в накидушке на макушке, словно свадебной фате?
И зачем картинки эти память цепкая хранит,
на забытом диалекте рассказать о них велит?
Светлой памятью о маме те картинки оживут:
строгим взглядом деда в раме бог смотрел на тот уют...
Родина
Не соблазнюсь землей чужой,
чужою славой-позолотой
и куликом в тайге большой
пою-хвалю свое болото.
Хоть вижу: на болоте том
давно обобрана морошка.
Ни клюквинки на дне пустом,
одна лишь песенка в лукошке.
Пусть нехорош и харч, и кров,
и вереск голову дурманит...
Я знаю: к родине любовь
сердечко птахи так же ранит...
Моему городу
Я люблю этот город,
отмеченный Милостью высшей,
но и в новом районе
мне мил сохранившийся сад.
Круглощекие липы
с короткими модными стрижками,
словно куколки в ряд,
вдоль всей Ленинградской стоят.
Пораскинули клены
шатры в переулочке узком,
предвечернее небо
ладонями скрыв от меня.
Подпоясали город
бульваром Большим Петербургским
старожилы-дубы,
кольчугою медной звеня.
В тихих сумерках вечера
краски меняются скоро,
вот уж звездами светятся
листья в пруду-витраже.
В Александровском парке,
под сенью Царева собора,
так светло на душе,
безотчетно светло на душе.
***
В Александровском парке
тихо дремлет дворец неприметный.
Осень листьями яркими
сотворила ему обрамление.
Опустевшие залы
напрасно зимою и летом
ожидают жильцов,
затерявшихся в ворохе времени.
В этих залах когда-то
светом полнилось детство беспечное,
и семейное счастье
царило в последней обители
на несчастной земле,
где судьба так жестоко обидела,
обрекла на страдания,
явила приметы зловещие.
Осознать ли умом
тот указ, что обрушился палицей?
И возможно ль понять
этот крест, что несли они страстно?
Равнодушна история:
тут казнит, тут же рядом покается,
а безвинно убитых
в сан святых возведет беспристрастно.
***
Пышет золотом парк,
светел город в наряде осеннем.
Ворожит листопад,
и затейливо листьев круженье!
Мириадами солнц
излучая надежду повсюду,
славят жизни сезон
фейерверки сентябрьского чуда.
***
Снова зима шалью снегов
землю укутала,
сетью ветвей звездный улов
в небе опутала.
А меж дерев, поверх земли
солнце хоронится,
и ввечеру кличет вдали
Знаменки звонница.
